«Лав – из» (сборник) - Таня Малярчук

Я начала искать и искала несколько часов. Я абсолютно не знала, где эта Зеландия, никакого представления не имела. Названия городов, стран и островов крутились в моей голове, глаза покраснели и мало что из орбит не вылезали, а Цветка сидела на диване и смаковала мое поражение.

– Ты хоть чуточку подскажи, – молила я.

– Неужели мир так велик, что мне надо подсказывать? – Цветка любила философствовать там, где любой философ просто бы заплакал. – Когда найдешь Новую Зеландию, разбудишь меня. Хорошо?

– Я сдаюсь. Где она?

– Х-ха! Ты хочешь, чтоб все было так просто?

Когда же я наконец нашла Новую Зеландию, то возненавидела весь мир, каждый его остров и полуостров, каждую его мельчайшую речушку.

Цветка не выдержала экзамен по географии, но в университет все равно поступила.

Через неделю я знала карту мира на память, да только что с того?..

Мне часто снилось, будто мы с Цветкой живем на последнем этаже старого польского дома в центре какого-то галицкого городка.

Я – калека. Совсем беспомощная. То ли ног нет, то ли меня разбил паралич – что-то в этом роде. Цветка внизу, возле дома, просит милостыню. Я выглядываю из окна и вижу, как она, в нищенских лохмотьях, протягивает руку к прохожим, чтоб те сжалились, бросили монетку, и она купила бы мне, несчастной калеке, что-нибудь на завтрак. От жалости к ней я выбрасываюсь из окна и просыпаюсь.

Иногда снилось иначе: я в роскошном авто еду мимо этого же старого польского дома, возле которого просит милостыню Цветка. На мне дорогой блестящий наряд, великолепная прическа, губы накрашены. Я вижу Цветку, притормаживаю и из окна машины протягиваю ей огромную сумму денег в нескольких купюрах. Цветка меня узнает.

– Не нужны мне эти деньги, – отворачивается она со злостью.

Я еду на огромной скорости и нарочно врезаюсь в какую-то неведомую бетонную стену.

А иногда, уже в самом конце, мне снился корабль.

Я продала Цветку за мороженое «Nestle» и килограмм черешен, которыми потом отравилась.

Каждое воскресенье я ходила к гастроному покупать советское мороженое «пломбир в стаканчике», отличающееся от обыкновенного советского мороженого банановым вкусом. Его продавала возле гастронома немолодая женщина в белой накрахмаленной шапочке. Я приходила заранее, когда еще не было мороженого, но его продавщица уже была на месте. Доводилось ждать по нескольку десятков минут, чтобы быть первой в очереди таких же, согнанных сюда голодным детством, детей.

Я стояла возле киоска без мороженого, когда вдруг напротив остановилась иномарка серебристого цвета. Дверца открылась, и из машины сначала появилась черная лайкровая Цветкина ножка, лишь где-то вверху слегка прикрытая мини-юбкой, а потом завитые плойкой жиденькие Цветкины локоны.

– Ты чего тут стоишь?

– Жду мороженое.

Цветка секунду переговаривалась с водителем иномарки, объясняя, наверное, кто я такая, затем дверца со стороны водителя открылась, и из машины вышел невысокий, хорошо одетый мужчина в ботинках «Salamander».

– Садись в машину, – сказал он мне, – поедем есть мороженое.

Я горделиво села в иномарку, сжимая в кулаке три купона, которые я потом буду пытаться ему отдать, но мужчина-саламандра, как настоящий Мефистофель, захочет большей платы.

Мы поехали есть мороженое «Nestle». Оно было очень вкусным, я такого никогда не пробовала. Мужчина шутил, и Цветка шутила, а я, молча поглядывая на них исподлобья, наминала свое дорогое импортное мороженое, а потом еще одно, и еще одно, последнее.

Килограмм черешен я уже поедала без всякой охоты.

Меня начало мутить еще в машине, но я мужественно вытерпела до лифта нашего девятиэтажного дома и только там, когда мы остались с Цветкой вдвоем и она спросила, как я себя чувствую, – выблевала весь импорт на пол – со всей любовью к отечественному производителю.

Цветка довела меня до кровати и накрыла одеялом.

Цветка взяла ведро воды и пошла отмывать мой внутренний продукт, оставшийся на лестничной площадке. Прежде она так никогда бы не стала делать. Не стала бы обращать внимание на мое самочувствие и заставила бы меня убирать саму. Она изменилась.

Саламандра вскоре вернулась и забрала Цветку с собой в болото.

Хотя, возможно, саламандры живут в более чистых водах, чем я думаю.

Меня многие не могут узнать на фотографии Цветкиной свадьбы, где тьма родственников и знакомых выстроились в четыре яруса, будто коллектив регионального хора, готового вот-вот запеть народную песню на четыре голоса.

Я сижу прямо рядом с ней – ярко-белой, налакированной, с блестками на волосах и на щеках.

Я похожа на уставшую от работы в поле, но откормленную калорийными продуктами низкорослую колхозницу, разве что без американского платочка.

На мне черные растянутые рейтузы и штампованная турецкая кофта на пуговицах. С тошнотворными бордовыми цветами неведомой цветочной культуры на плечах.

Немытые волосы собраны в толстый неаккуратный хвост.

На ногах поношенные Цветкины туфли на танкетке.

Фотограф велел сложить руки на коленях, а колени прижать друг к другу и повернуть в сторону новобрачной – так, чтоб все энергетические потоки аккумулировались на ней.

Я глуповато улыбаюсь. И Цветка улыбается – но как-то так, что сразу видно, до чего серьезно она это делает.

И весь хор улыбается.

И фотограф, наверное, улыбается, но я этого не помню.

Когда спрашивают, где на этой счастливой фотографии я, мне приходится отвечать, что как раз перед фотографированием я перепила газированной воды «Буратино» и меня отвезли на «скорой» с аппендицитом.

Корабль на причале с минуты на минуту должен был отбыть в неизвестном направлении. Огромный железный корабль железного цвета.

Возле трапа толпились пассажиры.

Цветка без дорожной сумки стоит в очереди последней. Наша любимая бабушка висит где-то над ее головой и приговаривает:

– Ой, Цветка-Цветка! Цветка-Цветка!

– Куда ты собралась? – спрашиваю я у Цветки.

– Слушай, – говорит мне она, – когда я буду старой, то буду сидеть в большой комнате с большим открытым окном и, завернувшись в плед, играть на пианино.

– Ты не умеешь играть на пианино.

– Когда состарюсь, научусь.

– Куда ты собралась? – снова спрашиваю я. – В Новую Зеландию?

– Возможно, – загадочно отвечает Цветка. У нее тихий голос, который говорит мне: вырастешь – и все поймешь.

Я расту все больше, уже выше кустов и деревьев, но понимаю не более того, чем понимала тогда.

Крикливый человек на палубе делает знак, что пора поднимать якорь. Прощайтесь!

И тогда я говорю то, за что мне до сих пор стыдно. Что доказывает мою врожденную неспособность безболезненно приспосабливаться к жизненным переменам.

Я говорю жалобно-жалобно:

– Возьми меня с собой, Цветка! Я не буду тебе мешать! Только возьми меня с собой!

– Это мой корабль, – говорит Цветка и встает на трап.

А я плачу и плачу, плачу и плачу.

И больше ничего не говорю, потому что нужно немного поплакать, чтобы по-настоящему научиться говорить.

Мы. Коллективный архетип

Город – это сеть канализаций. Знакомы его жители или нет – их экскременты будут течь единым руслом. Есть города, жители которых это поняли, и наш именно такой. Мы знаем, что мы все равно вместе. Нас объединяет городская история и архитектура, у нас похожие лица и телосложение, мы говорим на одном диалекте и жаргоне, у нас общая мафия и общая полиция, поэтому каждый из нас знает, что город – это мы. Мы не существуем вне города, но он существует вне нас. Город – надстройка над нашими телами, обобщение, термин, означающий всех нас вместе взятых, мы воспринимаем его не физически, а метафорически. Кое-кто думает, что город – это только дороги и троллейбусные пути, или горизонтальная территория, помноженная на вертикаль многоэтажных домов, или «я» плюс родственники, знакомые и соседи, или асфальт минус несколько деревьев. Это правда, но не вся. Совместное течение экскрементов – лишь малая толика того, что нас объединяет. Духовная связь между нами, то есть традиции, этика и мораль, выше, чем экскременты. Мы неукоснительно следуем обычаю быть жителями именно нашего города. Аристотель назвал такое единство этосом, и мы ему верим.

Это теоретическое вступление нам нужно не для того, чтобы кого-то в чем-то убедить или что-то доказать. Мы не ставим своей целью обмануть чужестранцев тем, что, мол, одинаковые тюлевые занавески на окнах и один и тот же набор салатов, которые закатываются в банки на зиму, – результат нашей общности. Вовсе нет. Не стремимся мы и оправдать таким дешевым способом то, что случилось у нас с нашего же ведома. Просто нужно было с чего-то начать.

Вот как они появились.

Вечерело. Мы сидели в скверике и отдыхали после работы. Кто играл в шахматы, кто выгуливал собак и детей, кто вышел проповедовать Евангелие и войну, кто молчал и слушал – в целом было очень приятно. Если где-то и существует идиллия, то именно в наших сквериках: лето, жарко, мухи, аромат салатов из помидоров и огурцов, запах пота – своего и чужого, свое и чужое одиночество, – в сквериках мы отдаемся легкому старению.